У коровы есть гнездо,
У верблюда дети,
У меня нет никого,
Никого на свете.
Все-таки он преувеличивал. Да, это было одиночество великого человека, но ведь номинально, формально хотя бы были же у него всякие ЛЕФы, РЕФы, организации, пароходы и человеки, Асеев там, я не знаю, Колька, финиспектор, с которым он разговаривал о поэзии, Лиля, Ося, собака Щеник в конце концов. Держался как-то, воевал, изменял мир — или думал, что его изменяет. Я уж точно такой иллюзии лишен. Иногда я даже комплексую сам перед собой, размышляя на тему, почему так, не является ли эта вечная пробуксовка позорным признаком моей судьбинной несносности или кармической глупости? Вдоволь поразмышляв и помедитировав над этим, я пришел к выводу, что сегодня провидение карает меня за проступок, совершенный в пятом классе в отношении девочки Вики Козловой. Судьба развела нас тогда сразу же, она уехала и, кажется, сейчас живет где-то в Сибири, если ты читаешь эти строки, Вика, прости меня, хотя, наверное, ты давно забыла и обо мне, и о моем проступке. Я, в общем, неспроста пишу о Маяковском, Вика, иногда мне кажется, что я являюсь его неудачной реинкарнацией. Помнишь, к примеру, хрестоматийное:
Мне
и рубля
не накопили строчки,
краснодеревщики
не слали мебель на дом.
И кроме
свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
мне ничего не надо.
А может быть, ты и не помнишь, ты ведь все-таки была очень простая девочка, не обижайся, Вика. Но ведь лукавил, лукавил поэт! Накопили строчки рубль, и не один, и инфернальная Лиличка, отправив горлана путешествовать в Америку, нудела в письмах: «милый Володик, привези оттуда какой-нибудь автомобильчит, ситроенчик или хотя бы фордик». «Автомобильчит». Фи, как же это все-таки буржуазно! А вот мне, Виктория, строчки действительно не накопили ни рубля, и хотя я совсем не против, чтобы иметь хотя бы на сорочку, но от них в основном убытки, моральные и материальные, моральные и материальные. Не так давно, представь себе, один уважаемый человек из Польши, борец с Системой, написал мне, что сайт www.tov.lenin.ru явно создан на деньги Сороса. Было очень обидно!.. Ты знаешь, Виктория, я даже завидую поэту революции, белой завистью, разумеется, — в том, что ему приходилось, усмиряя себя, наступать на горло собственной песне; у меня все наоборот, песня наступает мне на горло, и если все пойдет дальше так, как оно идет, то и на свежевымытую сорочку не останется. Прости, что я о низменном, это недостойно, я знаю, Вика, но вот наболело, наболело.
Как видишь, я все же далеко не всем похож на Маяковского. У меня никогда не было желтой кофты, разве что белый жилет когда-то давно. У нас с Маяковским разный стиль в одежде: он обыкновенно носил отлично скроенные костюмы из светлой грубой ткани, я же сегодня предпочитаю одеваться в черное — «в знак неразделенной любви к Родине», как говаривал по поводу своих черных очков несчастный персонаж польского фильма «Пепел и алмаз», под звуки полонеза Огинского погибший на помойке. Вернее будет сказать, в знак всех моих неразделенных любовей и всех неразделенных любовей ко мне.
Нет, мы не слишком похожи. Хотя несколько женщин бальзаковского возраста говорили мне о нашем с ним сходстве, но жизнь учит не доверять женщинам вообще и женщинам бальзаковского возраста в частности (как, впрочем, и мужчинам, Вика, уж ты-то сегодня взрослая девочка и точно знаешь, что нельзя доверять мужчинам, вот и я когда-то плохо поступил с тобой). Просто у меня, как и у него, иглы тайные лукаво язвят славное чело, такова уж доля у нас, поэтов, а женщины это чувствуют.
Я, впрочем, Вика, не совсем поэт, скорее я пламенный художник и холодный философ. И все же если бы меня спросили, чем таким я в этом своем качестве занимаюсь, я сказал бы: делаю, как Маяковский. Маяковский, Вика, Маяковский — это блистательная и бесподобная культурная агрессия, это понимание мира как грандиозного творчества, это вера в искусство как в избавление мира, это грандиозное стихийное явление на службе высокой человеческой цели. Для меня это очень знаковая фигура, Вика. О да, конечно, в нем много напускного, всей этой бравады, позерства совершенно невыносимого, но ведь он от этого ничуть не проигрывает — да и кто знает, я сам, может быть, тоже не без того. Хотя, конечно, подобно Маяковскому придти с барышней в кино, развалиться в заднем ряду и нагло и громко комментировать экранное действо, вызывая всеобщее возмущение, я не смог бы, это совсем не мой стиль.
По-разному мы относимся и к рукотворной и нерукотворной природе. Мегафутурист, он превыше всего ставил шараханье железобетона в небеса, асфальт, фабрики и автомобили; он издевался над есенинской коровой, а мне она глубоко симпатична, вместе с есенинским же жеребенком — «милый, милый, смешной дуралей!» Не говоря уже о дикой природе: только в буйных лесах и кущах отдыхаю я душой. Тут сказывается, прежде всего, различие между нашими эпохами: он жил в те времена, когда железобетон еще был мечтой, а я уже вдоволь настукался лбом в этот самый железобетон, зато знаю аккурат посреди леса ма-а-аленькое такое озерцо, в нем живет бобер. Но идейно мы исключительно близки, я, как и он, с огромной симпатией отношусь к революции, Ленину и справедливости: в это проклятое время, когда над самою могилой справедливости лежит камень тяжелый, как можно не любить ее и не ждать, когда приедет пломбированный вагон.
Ты спросишь меня, Вика, по какому такому праву я сравниваю себя с великим. Ответ лежит на поверхности: я сам великий художник, уверенность в этом и дает мне право на такие сравнения. Тут ты резонно можешь посмеяться и спросить, на чем зиждется эта уверенность. Ах, Вика, так трудно это объяснять, если уж приходится заниматься объяснениями, ты просто поверь мне, что так оно и есть.
В чем мы безусловно схожи с ним, Вика — так это в нашей беззащитности. Никто не знал и не понимал, каким беззащитным был громкоголосый дылда Маяковский, никто не знает этого и обо мне, тоже громкоголосом, но имеющем росту всего метр восемьдесят один (а этой осенью, представь себе, измеряя мой рост, врач в поликлинике назвал уже метр восемьдесят, я ухожу из жизни сантиметр за сантиметром!). Мир для нас всегда состоял из острых углов, на которые мы обречены наталкиваться, и иной раз, пребывая в человечьем обществе, я со всей нестерпимостью ощущаю, как добрые люди с хрустом отламывают, жуя, истекающие болью и грустью куски моего астрального тела… Я знаю, Маяковский был таким же, эта беззащитность в пределе и довела его до точки пули в его конце. Но я не стану в себя стрелять, Вика, я же говорил, что если я и реинкарнация, то неудачная — и поэтому должен буду осушить чашу до дна.
Пожалуй, он был более открыт и нежен с миром, чем я; я никогда, даже на пике чувства, не писал таких любовных писем, как он, не подписывался «Твой Щен» и не сюсюкал столь немилосердно, впрочем, в делах любовных мужчина всегда проигрывает. Душевную открытость поэта мир воспринял как слабость, уцепился за эту слабость и поймал Владимира Владимировича, скушал его с потрохами. Меня он сожрет, уцепившись за что-нибудь другое… а может, за это же самое.
Он слишком любил людей, Вика, как почти всякий великий человек революционной эпохи, он был склонен к идеализации масс и человека массы. «Улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать». Он верил, что язык улице даст именно он, Владимир Маяковский; на самом деле человек с улицы с трудом и раздражением понимает его, если понимает вообще. Улица безъязыка по определению; и если когда-либо она и бывает способна на какую-либо членораздельную речь, то это что-нибудь вроде «светит месяц, светит ясный», или «Владимирский централ», но никак не это:
В шатрах, истертых ликов цвель где,
из ран лотков сочилась клюква,
а сквозь меня на лунном сельде
скакала крашеная буква.
Никак не это! И сколько не пытался стать Маяковский общедоступным, поэтом массового пользования он так и не стал — слишком был для этого велик, Виктория, чрезмерно грандиозен и громаден. А ведь всего себя отдавал на моссельпромные пробки, на всякое там «на кране одном написано ХОЛ, на кране другом — ГОР». Конечно, надо понимать, что под массами он понимал не сборища лузгающих семечки гопников, а стройные ряды строителей будущего; но все-таки уж очень неосторожным был поэт в своей близости к ним.
Не исключай, однако, Вика, что я просто брюзжу: позиция Маяковского — в авангарде победоносного движения, а моя позиция — в авангарде себя самого, далеко не победоносного, я сам себе полководец, пушечное мясо и заградотряд…
Что до меня, Вика, из десяти человек я обыкновенно люблю одного, того, кого обыкновенно не любят остальные девять; может быть, поэтому ко мне тяготеют крайне странные типы, совершенно непохожие друг на друга, но всегда большие оригиналы. Я не люблю средних людей, само понятие «средний человек» унизительно для человека как вида.
Несмотря на все, о чем я тебе написал, я не могу не признать его правоту, когда он пишет: «единица — вздор, единица — ноль». Как ни крути, это так, пусть и обидно мне чувствовать себя вздором и нулем. Когда-то в юности я придумал себе хвастливую поговорку, Вика: «Один в поле воин, если он — я». Я и сегодня частенько повторяю ее, для поднятия духа, хотя сил на войну становится все меньше.
И все же я должен выдержать, Виктория, должен устоять. Может быть, рядом со мной действительно нет никого, но пусть тогда великие тени за моей спиной не дадут мне отступить. Одна из этих теней, коротко стриженая, с кривой ухмылкой и дымящимся окурком в зубах — Владимир Владимирович Маяковский, граненых строчек босой алмазник.
Виноватый перед тобой Товарищ У.
